Эрин Моргенштерн - Ночной цирк [Litres]
– Тебя ждут на собеседование завтра после обеда, – продолжает он. – В последнее время я вел с месье Лефевром ряд совместных проектов, что позволило дать тебе хорошую рекомендацию, однако ты должен будешь сделать все от тебя зависящее, чтобы получить это место.
– Это означает начало испытания? – спрашивает Марко.
– Пока это просто маневр, который позволит тебе занять более выигрышную позицию.
– А когда начнется само испытание? – Марко вновь задает вопрос, который задавал уже неоднократно, но ни разу не получал четкого ответа.
– Это прояснится со временем, – отвечает человек в сером костюме. – И когда оно начнется, тебе было бы полезно все свое внимание направить именно на него.
Указав взглядом на закрытую дверь кабинета, он добавляет:
– Ни на что не отвлекаясь.
Он поворачивается и уходит прочь, а Марко остается стоять у порога, вновь и вновь перечитывая имя на пожелтевшей визитке.
В конце концов Гектор Боуэн поддается на уговоры дочери остаться в Нью-Йорке, но у него есть на то свои причины.
Изредка напоминая ей о необходимости больше практиковаться, он почти не обращает на нее внимания, подолгу просиживая в одиночестве у себя в кабинете этажом выше.
Селию это устраивает, большую часть времени она проводит за чтением. Она тайком бегает в книжные магазины, дивясь, что отец не задается вопросом, откуда в доме появляются свежеотпечатанные тома.
Кроме того, она много тренируется, разбивая самые разнообразные вещи, чтобы потом воссоздать их в целости и сохранности. Заставляя книги птицами летать по комнате, она засекает, как долго они способны продержаться в воздухе, прежде чем ей придется сделать новое усилие.
Она довольно бойко управляется с тканями – магия позволяет ей изменять свои наряды, чтобы они хорошо сидели на ее округлившихся формах.
Ей приходится напоминать отцу, чтобы тот спустился и поел, но в последнее время он все чаще и чаще отказывается и почти не покидает кабинета.
Сегодня он даже не ответил на ее настойчивый стук в дверь. От раздражения, зная, что он заколдовал замки и даже его ключом ей не удастся их отпереть, она пинает дверь, и, к ее удивлению, дверь распахивается.
Отец стоит возле окна, напряженно разглядывая вытянутую вперед руку. Солнечный свет, проникая сквозь заиндевевшее стекло, играет на его рукаве.
Рука растворяется в воздухе, затем появляется вновь. Он выпрямляет пальцы и морщится, когда слышит хруст суставов. Любопытство побеждает раздражение, и Селия спрашивает:
– Папа, что ты делаешь?
Она никогда не видела, чтобы он делал что-то подобное – ни на сцене, ни во время их уроков.
– Ничего, о чем тебе следовало бы знать, – отвечает отец, опуская закатанный рукав рубашки.
Дверь с грохотом захлопывается у нее перед носом.
Мишень
Лондон, декабрь 1884 г.
На стене кабинета, в окружении высоких стеллажей и картин в золоченых рамах с виньетками, висит мишень для дротиков. Несмотря на яркие цвета, в сумраке она едва различима для глаз, однако при каждом броске клинок снова и снова попадает в цель. Почти в яблочко, прячущееся за приколотой к мишени газетной вырезкой.
Это театральная рецензия, аккуратно вырезанная из London Times. Отзыв хвалебный, даже, можно сказать, восторженный. Тем не менее сейчас его целенаправленно уничтожают, то и дело пронзая кинжалом с серебряной рукоятью. Острие клинка рассекает бумагу и утопает в пробковой основе мишени. Его извлекают лишь для того, чтобы сделать еще один бросок.
Запущенный уверенной рукой, кинжал в полете делает несколько оборотов, чтобы в конце концов острием поразить цель. Этим занят Чандреш Кристоф Лефевр, чье имя значится в вышеупомянутой заметке, отпечатанное четким типографским шрифтом.
Заняться метанием дротика господина Лефевра заставила та самая фраза, в которой упоминается его имя. Одна единственная фраза, и она гласит следующее:
«Месье Чандреш Кристоф Лефевр продолжает раздвигать границы возможного в современном театральном мире и поражать своих зрителей эффектами, кажущимися почти сверхъестественными».
Большинство театральных продюсеров были бы польщены подобной оценкой. Она заняла бы свое место в альбоме с прочими хвалебными отзывами, и на нее ссылались бы при случае.
Но этот продюсер не таков. Нет, месье Чандреш Кристоф Лефевр сосредоточился на предпоследнем слове. Почти. Почти.
Кинжал в очередной раз летит через комнату, проносится над украшенным резными подлокотниками креслом в бархатной обивке, пролетает в опасной близости от хрустального графина с бренди. Несколько плавных оборотов клинка и рукояти, и он вновь вонзается острием в мишень. На сей раз он протыкает истерзанный клочок бумаги между словами «поражать» и «зрителей», так что слово «своих» полностью исчезает из виду.
Чандреш подходит к мишени и уверенным движением выдергивает клинок. Он возвращается на прежнее место, в одной руке кинжал, в другой бокал бренди, разворачивается и делает очередной бросок, целясь в одно ненавистное слово. Почти.
Он что-то упустил, это ясно как божий день. Если его спектакли всего лишь почти сверхъестественные, в то время как до истинно сверхъестественного рукой подать, и оно ждет не дождется, чтобы его достигли, – стало быть, нужно что-то предпринять.
Эти мысли крутятся у него в голове с того самого момента, как рецензия оказалась на его столе, отчеркнутая и вырезанная заботливой рукой секретарши. Она сохранила несколько экземпляров заметки для истории где-то у себя, поскольку вырезки, попадающие Чандрешу на стол, часто встречают столь же безрадостный конец: он болезненно переживает каждое слово.
Чандреш дорожит восхищением зрителей. Настоящим восхищением, а не просто вежливыми аплодисментами. Подчас реакция зала для него важнее самого шоу. В конце концов, шоу без зрителей – это пшик. Именно в том, как публика откликается на происходящее, таится подлинная сила действа.
Ребенком его часто водили на балет, так что он практически вырос в театральной ложе. Поскольку усидчивость не входила в список его достоинств, танцевальные па быстро ему наскучили, и он решил, что куда интереснее смотреть не на сцену, а на зрителей. Он наблюдал, когда они улыбаются или вздрагивают, когда женщины вздыхают, а мужчины начинают клевать носом.
Поэтому неудивительно, что теперь, спустя многие годы, его интерес по-прежнему вызывает не столько представление само по себе, сколько публика. Хотя, чтобы публика пришла в наивысший восторг, представление должно быть поистине зрелищным.
